- Какая у нас больница была! – Восклицает высокий старик Шароглазов, отодвинув на лоб толстые очки. – Закрыли в прошлом году. Говорят, шикарно слишком для деревни.
Начитанный дед, культурно говорит. Вот и сейчас он читает толстую книгу.
- И у нас на 25 коек до недавнего времени работала, - вздыхает Кузнецов, баюкая культю. – Шестьдесят сантиметров стена, сам мерил!
- Людей не хватает. На одну больничку надо шесть тысяч населения! – Назидательно говорит Боровский. – А у нас на шесть тысяч квадратных километров только девять тысяч человек. Значит, стационары не нужны.
- Это где сказали, что не нужны? – Встревает кто-то из дальнего угла.
- В Госдуме так решили! – Открывает свои знания Боровский. – Приспосабливаться надо. Как только в Усть-Березовой остановилась стройка, я сразу в райцентр перебрался. Понял, тяжелые годы наступают. Обхитрил время. Больницу там года три назад закрыли. У народа не будут спрашивать.
Разговоры не смолкают. В длинном и сумрачном коридоре, где вдоль стен стоят каталки, остро пахнет нашатырём и аммиаком…
Захожу обратно. Судя по кроватям, палата рассчитана на восемь человек, но пока нас здесь четверо. Все – сердечники. И всем за шестьдесят. Кто с предынфарктным, кто после инфаркта, а кто и после инсульта пытается ожить. Мало, видимо, было у людей положительных эмоций, а все остальные эмоции норовят по сердцу вдарить. Наглядно видно: кого и как била жизнь.
Только по Боровскому не заметно, хотя у него уже несколько раз был инфаркт. Сам он говорит, что даже не успевает понять, как его смерть минует. Не зрясебя хитрым называет. Столько раз смерть обмануть!
Сюда его и некоторых из нас возят уже лет десять… Как подскочит давление, так и везут очередного пациента, побледневшего и еле живого сюда. Конечно, если в деревне машина найдется. Нет машины или денег нет на бензин – умрёт человек. В райцентре, где больница, легче. Там, хоть и старая, но есть санитарка…
Вчера ещё лежал кулем на каталке Боровский, но вертел большой поседевшей и кучерявой головой в разные стороны, смотрел строго и с надеждой на врачей и медсестёр. Молчал.
На самом деле Володя Боровский большой говорун.
Голос у него зычный, басовитый, утверждающий. Ни в чём не уступал. Во всём прав. Раньше встревал в любой разговор. Только коснётся его уха тема, как Боровский уже настороже, на взводе, а вмешавшись, сразу давит собеседников или спорящих по всем направлениям. Логика у него народная, железная, ничем и никакими доводами перешибить невозможно. Бульдожья хватка. Кстати, он и походит на бульдога.
Раньше многие отказывались не то, чтобы спорить с ним, но и разговаривать мирно. Испытано: не тот человек Володя Боровский, чтобы просто так потерять свою железную правоту. Об этом знает чуть ли не весь район, о коллективе больницы и больных и говорить нечего. Изучили. Принимают его здесь, как родного, можно сказать, как лидера.
И дома никто не спорит с ним. И соседи уважают. Дело не в том, что никто не сомневается в мастерстве и неоспоримых аргументах Боровского, а в том, что давление у него может подпрыгнуть.
Живёт он с внучонком, старухой своей и дочкой, которая года три назад развелась с мужем и прикатила из Приморья со своим карапузом Тимохой. Неугомонный внучонок сразу стал радостью и смыслом жизни вышедшего на пенсию Боровского. Оказывается, его положительные эмоции были скрыты в замужестве дочери и обнаружились с её разводом.
Но Тимоха не только его внук, но и старухи Боровского, дородной бабы Гали, переваливающейся гусыней по своему большому двору, сплошь застроенной и заставленной разными хозяйственными строениями и приспособлениями. Натаскал в своё время Боровский.
У бабы Гали свои взгляды и методы воспитания подрастающего поколения. Говорят, что из-за одного такого метода и попал снова в нашу палату Володя Боровский. Не утерпел и накричал на старуху.
Его тут давно завклубом прозвали, а палату, естественно, клубом…
На этот раз он молчал сутки. Пока откачивали, пока капельницы ставили, пока таблетки глотал. Кажется, опять пронесло! Можно говорить.
- Вот у тебя ноги опухают. А почему? – Неожиданно спросил он у Сереги Кузнецова утром после обхода врачей.
- Почему, почему? Сердце больное. Не знаешь что ли? – Нехотя ответил Кузнецов, рассматривая своих опухшие ноги, которые так повело, что они уже и на ноги не похожи. Какие-то чурки с ногтями.
- А вот и нет. Их надо в солёной воде держать. Я вот держу, и ноги у меня не так сильно опухают. Вообще, вода всегда спасает. Аква с греческого. Давление поднимается, я сразу кричу старухе: воду готовь в двух тазах.
- Они у меня за неделю распухли, - сообщает Кузнецов. – А так тоже бывают тоненькими и ловкими.
- Почему в двух тазах? – Скучно спросил кто-то из больных.
- И на этот вопрос есть ответ, - продолжал повеселевший Боровский. – В горячей воде ноги держу, а в холодной – руки. Не сразу, конечно. Во всём своя хитрость.
- Какая от болезни хитрость? – Возразил Кузнецов, раздражённый тем, что не слушают про его ловкие ноги.
- Вся наша жизнь хитрость. Там приспособиться, тут приладиться. – Заговорил Боровский. – Вы же помните: я раньше шибко кипятился, а теперь видите – спокойно говорю. Понял, что вредно волноваться. Спорить перестал, слушаю только. Перехитрил на какое-то время болезнь.
- Государство не перехитришь! – Уже злится сгорбленный годами, работой и болезнью Кузнецов. Ему тяжелее всех: лет двадцать тому назад он потерял правую руку по локоть в аварии. А теперь – инфаркт, ноги опухают, культя болит. – Государство всегда своё возьмет, всё из человека выжмет и выпьет.
- Не всегда, паря, не всегда! – Мечтательно и уверенно возражает Боровский. – Меня не перехитришь. Помните, у нас цементный завод строили? Я там ещё складами заведовал. Какое было времечко!
Он оглядывает палату и приглашает всех к разговору о временах, когда он заведовал складами. Палата нехотя оживает, а потом, увлекшись, каждый вспоминает прошедшие годы, но Боровский упрямо клонит всех именно к хитрости, когда каждый да перехитрил в чём-то государство. В таком ключе какой-нибудь забытый поступок предстаёт уже совершенно не простым, а выдающимся деянием, иногда даже геройством. Кому не хочется показать себя с выгодной стороны? Любой человек требует к себе уважительности и даже восхищения. Отсюда и менталитеты народов, их истории и судьбы…
Старик Шароглазов вспомнил, как он своих худых коровёнок записывал в гурте совхозными, а упитанных, совхозных, брал себе, все его родственники держали свой скот в гурте, за которым смотрел Шароглазов. После этого повеселел работавший чабаном Серёга Кузнецов, он похвастался своей сметливостью и умением покрывать недостачу в своей отаре.
- Гонишь отару на стрижку и свербит мысль – двадцать две головы не хватает. Что делать? К стригалям на поклон. Братцы, выручайте. Это же очень просто: остриг овцу, разорвал руно надвое и сдал. На выходе же по рунам считают. Вот и отара целая.
- Молодец! Ах, ты какой ушлый, Серега! Голова! – Восхищается Боровский, садясь на кровать. Тучный и весь фактурный мясистым телом и лицом, он возвышается над всеми, похожий на арабского султана. – А руно мало весит? Ничего?
- Так овца такая маленькая была! – Смеётся Кузнецов.
За ним веселится вся палата и пришедшие с других палат гости.
- То ли ещё бывало в колхозах! – Машет сухой рукой и говорит скрипучим голосом старик Шароглазов, кровать которого возле окна. – Овца, конечно, мельче коровы. Зять мой покойный, Федька, умел и масть коровам менять, и рога им выпрямлять!
Теперь на коне старик Шароглазов.
- Врёшь, дед! Как это выпрямлял? – Вскидывает голову изумлённый Боровский. – Масть ладно, нафышкать можно какой-нибудь краской. А рога ведь греть надо! Он что, с паяльной лампой воровал? Это же физика!
- Вот из-за этой физики Федька и загремел на химию. Он же и сапоги на ноги коровам надевал, и рога горячей золой выпрямлял, и по ручью уводил, чтобы собаки след не взяли.
- Золой, конечно, можно. Верю! – Ставит точку Боровский. И все соглашаются с ним. Хитрый чёрт, всё знает…
В полдень привезли ещё одного сердечника из дальней деревни. Этот умудрился окучивать картошку в жару. С гипертоническим кризом, оказывается, он давно знаком. Ближе к ужину, придя в себя и оглядевшись после капельницы, он обводит палату виноватыми карими глазами и прислушивается к разговору.
Боровский рассказывает о том, как он, будучи завскладами на цементном заводе, вместо положенных трёх тонн цемента ухитрялся отпускать по две с половиной тонны.
- А в бумагах у меня был полный ажур! – Восклицает он и его чёрные глаза лучатся детским лукавством. – Там и надо-то, пару досок под уклон, градусов на 7-8 поставить на весы, куда машина заезжает. Как раз на центр весов давит задними колёсами. Потом я ещё на дюймовку прибавил доски, уклон стал больше. Ну, там уже на тонны государство обманывал.
- Да, ты хорошо живёшь! – Вздыхает дед Шароглазов. – Вон, какую домину отгрохал. Хитрый! Слыхал я, что в Усть-Березовой можно за бутылку цемент брать. Не доехал в своё время.
- Что цемент!Я вот завзернотоком был, - включается в разговор новичок. – Тоже на весах уклон делал. Во время приёмки на уборочной. На каждую машину выходило килограмм по восемьсот. В соседних районах всё время засуха. Это у нас три речки, да озёр полно. А у них – нет. Вот и едут ко мне с четырёх районов.
- Знаю я тебя! Гриха Волокитин ты! У тебя же зерно и брал, когда много чушек держал, - вдохновлённый новыми сюжетами, снова приподнимается султаном на кровати Боровский.
Гриха Волокитин, раскрыв рот, радостно узнает земляков.
Разговор становится оживлённее. Каждый вспоминает о прошлой жизни, своей молодости, своём удальстве и своей хитрости.
В полночь, когда больные спят, а из одной палаты слышится непрерывный стон, привозят ещё двух мужиков, тоже из дальних деревень.
Всю ночь суетятся врачи, медсёстры, санитары. Кого-то везут на каталке. В операционной горит свет.
У процедурной остро пахнет нашатырём и аммиаком…
В шесть утра в палату врывается ошалевший медбрат в нелепом белом колпаке. Он неожиданно включает резкий яркий свет, отчего сразу становится тревожно и страшно. Больные испуганно просыпаются и щурятся от ярких люстр.
Медбрат что-то кричит сержантским голосом,раздаёт не выспавшимся и ничего не понимающим больным назначения, то есть лекарства, ругает за газеты на тумбочках и подоконниках.
- А где Гриха Волокитин? – Неожиданно спрашивает Боровский, увидев у стены пустую кровать.
- Умер он, - тихо говорит старик Шароглазов, которого мучает бессонница. – Ночью его схватило, я дежурную позвал, его и увезли.
Беспокойный медбрат ушёл. В палате наступает тягостная тишина.
И в этой тишине мне хочется громко крикнуть:
- Говори, Боровский!
27 июля 2018 года.
