Иван КОНОНОВ
ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА
МОСКВА
2020
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вы молоды, разнузданная муха,
Вы значимости собственной полны,
Когда чуть свет терзаете мне ухо,
Мечась от потолка и до стены.
Я старше вас, но в схватках сам не промах,
Самонадеян, смел, и потому
Среди других крылатых насекомых,
Пожалуй, лучше всех я вас пойму.
И вы меня, беспутного, поймете,
Низы освоив вместе и верха,
Я научу вас, как не спать в полете
В компании порока и греха.
Нам с вами ни к чему авторитеты,
Но я люблю согрешников своих,
Фамилии, что будут мной воспеты -
Не самые последние из них.
Я поманю вас в дальние пределы
И тюль откину, в путь отправить чтоб.
Надеюсь, что останетесь вы целы,
И об стекло не расшибете лоб.
1
- Эй, Брежнев! - кричал он с крыльца своей дачи,
Будя всю округу чуть свет. -
Ты там похмелился уже, не иначе!
- Чего тебе, Сахаров?! - слышал в
ответ.
У них были общими листья на клене
И вид на верхушки осин.
Один из них - внук того самого Лёни,
Другой - академика сын.
- Андрюха, давай! Я разлил тут по дозе!
- Ой, Димка! Не рано ли?
- Жду!
Их предки, успешно почившие в бозе,
Имели друг с другом вражду.
Как многие жившие рядом другие,
Что вряд ли запомнятся вам.
Я часто бродил тут, в плену ностальгии
По доблестным тем временам.
Партийные бонзы, народные слуги,
Герой, вертухай, интриган.
Не знаю и сам, за какие заслуги
Я был в это общество зван.
Их слава скончалась. Дома обветшали.
Назад заколочен был ход,
И стен, и заборов, и окон скрижали
Хранили Отечества код.
Далекий потомок, истории бури
Поди, разгляди-ка сумей!
Тут Сталина враз развела Ибаррури,
Тут пчел разводил Челомей,
Ученые Фурцевой спирт подливали,
Лабал Шостакович "Май лав",
И прятал Исаича в полуподвале
Влюбленный в Галину Мстислав.
Мутили они, сообразно апломбу,
Кремлевский болотистый ил,
А тот, кто родил водородную бомбу,
Ее же под нас подложил.
То - Жуковка. Правящей шайки отрада.
Свидетель побед и утрат.
Наследие прошлого полураспада.
Грядущего полный распад.
2
Смеркалось. Была перестройка в разгаре,
Еще не случился Союза обвал,
Мы пили. А кто-то играл на гитаре.
А кто-то кого-то в кустах обнимал.
И здесь, на исходе двадцатого века,
Эпохи большой закрывался раздел,
Где сын диссидента со внуком Генсека
За Родину ту, что кончалась, радел.
- Что, Димка, - смеялся один, - Веселуха!
Целуй иностранцев поганых своих!
- Да, нет! Мы уж как-нибудь сами, Андрюха! -
Другой отвечал, не по-пьяному, тих.
А я был причастен, пречестен, причислен
К среде небожителей, видевших то,
Что было превыше засаленных истин,
Что больше (так вышло) не видел никто.
Они в этой самой среде подрастали.
Они наблюдали эпоху вблизи,
И ржавые пятна в стальном пьедестале
И золота россыпи в липкой грязи.
И хоть мы гуляли и пили гурьбою,
Но каждый в отдельности был нелюдим,
Им не было с кем поделиться собою,
Сомнением, болью и страхом своим.
- Что, Сахаров? Съешь ты соседа и брата? -
Один говорил, - Надают тебе розг!
- Ох, Брежнев, - другой отвечал виновато, -
Мои диссиденты проели мне мозг.
А я был с обоими искренне дружен,
И хоть по эмоциям сдержанно вял,
Но счастлив сполна тем, что общий наш ужин
Свободным поэтом мне быть позволял.
3
- Что, Кононов, все телевизору служим?
- Ему.
- Ну, и как?
- Потихоньку окреп.
- Не тошно?
- Без нас был бы мир сильно сужен!
- И как занесло тебя в этот вертеп?
- Да, ящик, конечно, коварная штука,
Но в нем - и злодейства и гения ось.
Могу поэтапно. Рассказывать?
- Ну-ка!
- С соседского телика все началось.
Я вряд ли сумею простыми словами
Поведать о страсти, возникшей во мне.
В экране под линзой фигуры сновали,
Любую мечту доставляя извне.
Родители эту презрели заразу,
Но знать не могли ни они, и ни я,
Что душу мою безнадежно и сразу
Вберет в себя век теле-виде-ния.
Бродил в тех местах я мальчишкой вначале,
Останкинской башни росло острие,
И в поле туманном зловеще торчали
Бетонные мрачные части ее.
Царил геликоптер на этой площадке,
Как-будто Господь возводил интеграл,
И кубики складывал в нужном порядке,
И в детский конструктор азартно играл.
Я рос, и с восторгом смотрел, и с испугом,
Как рядом взрастал телецентра оскал,
Раззявивший пасть. И в нее друг за другом
Шли те, кто немедленной славы искал.
Не ради корысти, престижа и грошей,
А токмо по воле записки одной -
"Возьми на работу мальчишку. Хороший" -
Вошел я в команду, мне ставшей родной.
4
- Хороший! - прервал меня Брежнев с усмешкой, -
Пора бы к застолью вернуться, прости.
Давай, наливай-ка, Димуля, не мешкай!
Ты ж знаешь, простои у нас не в чести.
- А ты не части! Предлагаю забаву.
- Какую?
- В слова поиграем.
- Сдурел?!
- А что ее бестолку трескать, отраву?
Язык свой родной разовьем между дел.
- Но как?!
- Мы вот пьем и взахлеб, и с размаху,
А нужно со смыслом распахивать рот.
Пусть каждый, свою поднимая рюмаху,
По-своему этот процесс назовет.
Найдет, так сказать, адекватный синоним,
Чтоб выразить все благолепие в нем.
Допустим: "Давайте, друзья, влупензоним!"
- Шарахнем!
- Царапнем!
- Бульбулькнем!
- Вомнём!
Темнело. Страну чем-то мрачным накрыло.
Стекала за шиворот холода слизь.
У нас уже было по литру на рыло.
Игра не кончалась. Друзья завелись.
- Прокапаем!
- Вздрогнем!
- Втолкнем!
- Забубеним!
- Девиз поколения: "Мочим до дна!".
И тосты стреляли уже по коленям,
И явь становилась почти не видна.
Я грезил. И мысли, что были так горьки,
И сны, от которых я был нездоров,
В мерцающий шар превращались в подкорке,
Плывущий в потоке таких же шаров.
Скукожилось время, закуклилось в точку,
Грядущее прошлым разбавив, оно,
Компании нашей приняв оболочку,
Вдруг, стало с попавшим вовнутрь заодно.
Я ром откупорил, я выпустил джина.
Он мне подмигнул и сказал: "Бомбанем?",
Я выпил. И наша рванула машина.
Мелькнул год за годом, помчал день за днем.
Мы ищем, покуда не бьемся об оземь,
На дне своих рюмок извечный ответ.
Зачем нам все это? У времени спросим.
Оно нам ответит. А, может, и нет.
5
Часы и секунды метнулись под ноги,
Нас время скрутило, прожгло, понесло,
Как будто каноэ на горном пороге,
Воды зачерпнуло, сломало весло.
Мы враз оказались и здесь, и повсюду,
Былое возникло везде и нигде.
Друзья со стола убирали посуду,
А я, вдруг, увидел осу на ногте,
Партийных апостолов сдобные лики,
Оракулов перхоть, кумиров зады,
Хоромов Останкинских тени и блики,
Где баре чернявы, а слуги - седы.
От ужасов тех до сих пор цепенею:
Прямые эфиры, редактора вой,
То диктор Кириллов несет ахинею,
То Брежнева ставлю я вниз головой.
Эфир свиристит, сам собою всё кроет,
Весь мир предо мною, вся прелесть, вся гнусь,
И я по нему, как шальной астероид,
Ношусь и от собственной важности прусь.
В тот год, когда стал я помощником Бога
И в поле для титров крутил барабан,
Союз-Аполлон стартовал от порога
Той студии, где был поджопник мне дан.
И я полетел вместе с ним, вместе с теми,
Кто так же, как я, от макушек до пят,
Светился эфиром, в курсах был и в теме,
Кто властью его был и поднят, и смят.
Весь полон амбиций, свершений и планов,
Я всласть проворачивал месиво слов.
Учили меня Летунов, Голованов,
Вселяли надежду Синицын, Белов.
Их множество было, причастных к опеке,
Кто был жесткосерден, а кто мягкотел.
Сменялись главреды и мёрли Генсеки,
А я, матерея, скучнел и скучнел.
Но бросила в мир телесеть свое семя,
В мозгах до сих пор ее оттиск несу.
Прости же, программа по имени "Время",
За то, что ногтем я прихлопнул осу.
6
Ты думаешь что-то решал телевизор? -
Спросил меня Сахаров, - Ну ты даешь!
Бубнилки картонные! Творческий высер!
- Все верно. Но рос ты под этот бубнешь!
- Да клал я на вас!
- А когда перестройка
Папашу вернула?
- Молчи, сукин кот!
Давай лучше "Грантс" тот литровый открой-ка!
Мы снова заправили свой вездеход.
И, свойства пространства и времени руша,
Доставлены были немедленно им
На дачу в Заречье, где Брежнев Андрюша
Сидел возле телика с дедом своим.
Тот был, как обычно, у мира на страже,
Ему были рамки квартиры тесны.
Он жадно смотрел про себя репортажи,
А также "Семнадцать мгновений весны".
Когда медсестра приходила, чтоб приступ
Внезапной мигрени купировать льдом,
- Есть три супермена: я, Штирлиц и Иствуд, -
Шутил он, слова сочленяя с трудом.
Вообще он в общении был просто душка,
И близких своих беззаветно любил.
Пронзительно, вдруг, зазвенела вертушка,
Явился с докладом дежурный дебил.
- Кому же неймется там?!
- Суслов на связи.
- Чего тебе, Миша?
- Да, снова они!
- И кто ж?
- Солженицын и Сахаров, мрази.
Опять выступают!
- Ответь. Приструни.
- Уже. Все писатели в главной газете
Сплотят против них благородный редут!
- И как реагируют ироды эти?
- Они теперь в Жуковке рядом живут.
- Постой, там же Юрий мой!
- В курсе ваш Юра!
Писателю дал Ростропович приют,
Его поддержала Вишневская дура.
- Артисты? Они ж у меня запоют!
И этим же вечером главной программы
Набат осуждений услышал народ,
И стал возмущенные слать телеграммы,
А думать, как водится, наоборот.
Паны, мол, дерутся, холопам - отрада,
Из нас хоть не станут тянуть наших жил.
А я в это время все делал, как надо,
Свой долг отдавал и в стройбате служил.
7
Опять унесло нас в минувшее что ли?
На сердце - заруба, у памяти - шрам.
Хоть тело не помнит страданий и боли,
Но помнит, как было нам сумрачно там.
- Особенно мне! - встрепенулся,
вдруг, Димка.
И рюмку поставил на стол, не допив.
Висела над Жуковкой странная дымка,
Звучал незнакомый тревожный мотив,
- Мы с сестрами - дети врага, диссидента.
Страх, гордость, обида, тоска на душе.
И чувства мои - черно-белая лента -
Готовы разрушить любые клише.
Пока телевизор бровастого Лени
Показывал лажу (Андрюха, прости!),
Отец наш метался, как лошадь в загоне,
В пространстве, где честность была не в чести.
Брошюра о мире, события в Праге,
И, где-то в Калуге, борца и вдовца,
На пике отчаяния и отваги,
Хитро заарканила эта овца.
- Да ладно тебе! - мы воскликнули оба.
И снова налили. И Брежнев, и я.
- Не сможешь простить ей до самого гроба?
- Давай лучше мчать по волнам бытия!
Мы чокнулись, вздрогнули и полетели.
Москва Олимпийская - полупуста,
В пресс-баре Останкино - супер коктейли,
Но только для избранных есть тут места.
Зато в аппаратных мы смотрим ночами,
Чужой, непонятный, запретный эфир,
И страшная правда встает перед нами,
И нашу страну осуждает весь мир.
Вот Леня целуется страстно и пылко
С таким же вождем престарелым, как он,
Кровавый Афган, академика ссылка,
И Боннэр о чем-то кричит в мегафон.
Потом передач зарубежных рулоны,
Тайком достаем из-под шкафа в углу,
И праздник, который не тронули шмоны,
Звучит и сияет сквозь мрачную мглу.
Powered by Froala Editor
