Давно это было. Более полусотни лет тому назад. Но почему-то сегодня вспомнилось. Чётко, в мельчайших деталях.
Нас, деревенских ребятишек, отправляли на сенокос. На всё лето. Лагерей детских мы не знали. Весь наш каторжный край был в лагерях для взрослых. Одежда всех в лагере и вне лагеря – сапоги, бушлаты и телогрейки. Большие и маленькие. Зимние – застёгнутые, летние – нараспашку. Сенокос – дело добровольное, никакое не рабство. Так укоренилось, было положено, да и хорошо на сенокосе. Все друзья в куче. Воля.
В то лето мне ещё семи не было. Взрослый. Брату Володя лет десять. Он всегда был тихий, послушный, а я – дерзкий и вредный. Так говорили. И сейчас припоминают. Да и есть за что. Зону пророчили. А я с малолетства ненавидел всё уголовное и блатное, но всё вокруг было только таким…
Бригада наша стояла недалеко от маленькой степной речушки. Нас, ребятишек, было, наверное, человек пятнадцать. От шестилеток до подростков. Дружно жили. С утра до вечера – сенокос. Волокуши, грабли, косилка. Всё на конной тяге. Взрослые ставят зароды. Солнце печёт. А мы смотрим на небо – будет ли дождь? Чаще – в сторону бригадного стана. Не готов ли обед? В дождливые дни отдыхаем, балуемся. Иногда воруем махорку у взрослых и курим втихаря в оврагах.
У меня ещё одна забота – брат. Мне всё время кажется, что нас или его, чаще его, обижают, задирают. При первом признаке недоброжелательства я кидаюсь врукопашную. Все удивляются и посмеиваются: младший опекает старшего. А я всю нашу семью опекаю!
Первым подбегаю к бригадному котлу, первым хватаю две миски, беру сразу себе и Володе. Вечером достаю из рюкзака сложенное мамой бельё и хожу с трусами за Володей, уговариваю сменить. Он смущается и нехотя отмахивается от меня.
Был среди нас смуглый до черноты, цыгановатый Лёшка. Пацан лет четырнадцати. Хулиган из хулиганов. Только фраериться начинал, уважал всё блатное, уже пытался мазу держать. Даже походочкой показывал свою приблатнённость. В нашем каторжном краю это было нормой и даже шиком.
В один из дождливых днейво время обеда Лёшка, получив свою миску с кулешом, наткнулся на неожиданно вышедшего из балагана Володю. Миска полетела на землю… Вся ребятня притихла, предвкушая спектакль.
- Ах ты цуцик! – вскричал Лёшка, растопырив пальцы и надвигаясь на съежившегося от испуга Володю.
- Убью, тварина! – закричал я и,мгновенно схватив лежавшие у балагана вилы, ринулся на Лёшку.
На миг я увидел, как в глазах врага плеснулся ужас, отпрыгнув, он метнулся в степь, а я, шестилетний, с блестящими и острыми вилами наперевес побежал за ним по свежескошенной траве, задыхаясь от дикого гнева и ненависти, видя, как тумане, удаляющее пятно серой рубахи, пузырящееся на степном ветру.
Убежал он далеко. Меня догнали взрослые. Я кусался и дико вырывался из крепких рук мужиков и кричал, что обязательно убью Лёшку…
Кто-то увёз его в деревню. В бригаду он не вернулся. Меня успокаивала повариха, которую все звали Индира Ганди. Она гладила мою голову, успевая ругать взрослых. Испуганный Володя не отходил от меня.
Осенью я пошёл в первый класс. Лёшка учился в шестом. От него стонала школа. Ко мне и Володе он не приближался. Ушёл на зону сразу после десятого класса. Пырнул кого-то перочинником.
Через много лет, когда я жил в городе, он нашёл меня через земляков. После очередной отсидки на зоне. Худой, в потрепанном бушлате и лёгких ботинках, в сорокоградусный мороз, он пришёл ко мне вконец окоченевший. Мы долго сидели за столом, вспоминали нашу деревню, сенокос.
Утромон долго кряхтел в ванной, я бросил ему смену бельё. Отнёс в мусорный контейнер его бушлат, ботинки. Дал ему унты, полушубок, деньги. Проводил до вокзала. На прощанье мы обнялись. На миг пахнуло нашей деревней и далёким детством. Больше я его не видел. Говорили, что Лёшка уехал в Якутию к друзьям по зоне и сгинул где-то там…
У всех есть отцы. У него не было. Никто даже не думал, что у него может быть какой-то отец...
